Великая магия формул и цифр. “В мире науки”, №8-9 2017

Мы беседовали в кабинете президента академии наук, за тем
самым овальным столом, за которым работали легендарные
ученые страны. Мне довелось встречаться здесь и с А.Н.
Несмеяновым, и с М.В. Келдышем, и с А.П. Александровым, и с
Г.И. Марчуком, и, конечно же, с Ю.С. Осиповым и В.Е.
Фортовым. Поэтому вполне понятно волнение, с каким я шел на
встречу
с Валерием Васильевичем Козловым, исполняющим обязанности
президента РАН после выборов в марте 2017 г., когда все
кандидаты сняли свои кандидатуры и место президента осталось
свободным.
Мы заранее договорились, что будем беседовать о математике,
о Математическом институте им. В.А. Стеклова, с которым
связана вся его жизнь и который он возглавлял более
десятилетия. Тема для популяризации сложнейшая, но все-таки
почему
не попытаться?

— Валерий Васильевич, как по-вашему, математика — по-прежнему
царица наук?

— Безусловно, пройдет еще много лет, а математика все равно
останется в своем статусе. И не потому, что так хочется
некоторым из нас, имеющим отношение к Математическому
институту им. В.А. Стеклова, это просто объективная
реальность, которая от нас не зависит. Кант сказал:
«В каждой естественной науке заключено столько истины,
сколько в ней математики». Кроме всего прочего, математика дает
образец, недостижимый для других наук, как надо говорить и
выражать свои мысли. Однажды Спиноза пытался
представить свои сочинения по философии, этическим проблемам
в форме «Начал» Евклида, то есть как аксиомы, теоремы и
следствия.

— Философию представить в виде формул?

— Да, изложить свои взгляды буквально в математическом стиле. Но,
мне кажется, к этому стремиться не стоит, поскольку это будет
какое-то подражание, а я имею в виду суть этой науки.
Вообще математике присуща универсальность: это язык, на
котором можно излагать почти все, что касается так называемых
точных наук. Впрочем, возможно, общественных и гуманитарных наук
тоже.
Но это дело будущего. Все мы знаем наших выдающихся
предшественников, удостоенных Нобелевской премии. Но когда
говорят о нобелевских лауреатах из России, а в основном из
Советского Союза, то обычно имеют в виду физиков и химиков.
А ведь Л.В. Канторович — математик, который получил Нобелевскую
премию по экономике, а точнее за линейное программирование,
которое до сих пор выступает основой многих экономических
расчетов в экономических конкретных моделях.

— Почему крупные математики, оказавшие влияние на развитие
науки и цивилизации, в основном из России?

— Наука сама по себе космополитична, и это в существенной
степени относится и к математике. Если вспомнить историю
математики в России, то она началась с того момента, когда в
академию наук были приглашены совсем молодые (по современным
меркам вообще мальчишки!) ученые из Швейцарии Даниил Бернулли и
его брат Николай Бернулли. Даниил Бернулли — безусловно,
один из самых выдающихся ученых своего времени и одна из самых
романтических личностей. Мне кажется, он был очень хорошим
человеком, доброжелательным. Вся его жизнь была в науке и
научных исследованиях. Он в Петербурге пробыл больше, чем
планировал, — продлил свой контракт. Написал первый трактат,
первую монографию, как мы бы сейчас сказали, по гидродинамике.
Поэтому можно считать, что гидродинамика родилась в России. Среди
его научно-организационных деяний надо вспомнить
приглашение девятнадцатилетнего Леонарда Эйлера в Петербург
на работу. При этом Эйлер думал, что его приглашают, чтобы здесь
заниматься математикой, однако когда он приехал, выяснилось,
что места по математике и по физике все заняты, но есть
место по физиологии. И он, как настоящий немец, не
стушевался, сказал: «Да, я готов заниматься физиологией». Он
честно штудировал эту науку, даже написал несколько статей. Потом
освободилась кафедра физики, он ее занял, а после того как
Даниил Бернулли уехал обратно в Базель, занял место математика.
Тогда должность академика по математике в Петербургской академии
наук ценилась особо, больше всех.

— Сейчас то же самое?

— Должность ценится, но хорошо бы это еще подкрепить
заработной платой… В связи с этим я вспоминаю одну
историю. Даниил Бернулли поехал работать в Россию по совету
своего отца Иоганна Бернулли — знаменитого математика, ученика
Готфрида Лейбница, который консультировал Петра Первого при
создании Петербургской академии наук. Сохранилась переписка отца
и сына. Даниил Бернулли описывает свою жизнь в Петербурге и
жалуется на понятные вещи: тогда Санкт-
Петербургу было примерно столько же лет, сколько и самому
Даниилу. Он жалуется: «Отец, ты мне порекомендовал ехать работать
в Санкт-Петербург, но здесь холодно, сыро и скучно». А отец
ему пишет: «Да, сын, наверное, в Санкт-Петербурге и холодно, и
сыро, и скучно, но запомни, в Европе больше нет такого места, где
так любят науку и так хорошо за нее платят». Подтверждаю: и
сейчас науку в России любят, но (я выражаю мнение
многих моих совсем молодых коллег) надо бы еще немножко
побольше платить.

— Не кажется ли вам, что математика всегда была так
популярна в России, потому что вечно не хватало экспериментальных
установок, приборов? А математику ничего не надо — ручка и
голова есть всегда.

— Хотя это парадоксальное суждение, но в нем действительно
много правды. Если же говорить серьезно, то математика стала
развиваться по восходящей начиная с П.Л. Чебышева и благодаря
его усилиям.

— Он же был вообще очень нестандартным человеком?

— Да, безусловно, и очень широким. С одной стороны, он занимался
совершенно абстрактными математическими вопросами, такими
как теория чисел, а с другой — понимал, что
математика сильна своими приложениями. У него есть
работы по геометрии — это оптимальная кройка платья, то
есть как раскроить материал с наименьшими остатками. В связи
с этим он ввел семейство кривых на поверхностях, которое сейчас
называется «чебышевские семейства кривых». Еще он сам
мастерил модели того, что мы сейчас назвали бы роботами.

— Шагающими роботами.

— Да, именно так! Многие его изделия до сих пор целы и
находятся в рабочем состоянии. В нашем Математическом институте в
лаборатории популяризации и пропаганды математики,
которой руководит совсем молодой наш ученый-математик Н.Н.
Андреев, есть очень хорошая копия «стопошагающей машины». Она
демонстрировалось на первой Всемирной выставке в Париже и
имела большой успех. П.Л. Чебышев был крайне бережлив, он не
без успеха занимался операциями по купле-продаже земельных
участков и все свои деньги инвестировал в любимое дело,
занимаясь конструированием новых машин и механизмов.

— Вы, математики, любите изобретать. Есть еще своеобразная
математика — шахматы. Достаточно вспомнить М.М. Ботвинника,
великого шахматиста и прекрасного математика. После войны именно
он начал прививать детям любовь к шахматам, и увлечение ими
стало массовым. Да, шахматы было легко делать на токарных
станках, но главное в другом: они стали государственной
политикой, благодаря чему выросло огромное количество
математиков.

— И благодаря этому у страны выдающиеся успехи в шахматах. Мы до
сих пор имеем блестящую шахматную школу. Я должен сказать,
что научные школы играют огромную роль в жизни науки и общества.
У П.Л. Чебышева было два выдающихся ученика — А.М. Ляпунов и А.А.
Марков.
В свою очередь, у А.М. Ляпунова был всего один ученик — В.А.
Стеклов, студент Харьковского университета. Ляпунов работал
доцентом, у них и разница в возрасте была небольшая. Они потом
подружились и были близки в чисто человеческом
плане. В.А. Стеклов, понимал, что на новых условиях надо науку, в
том числе и математику, организовывать как-то по-другому,
создавая школы. Сначала он создал в академии наук математическую
лабораторию, которую назвал именами П.Л. Чебышева и А.М.
Ляпунова, а потом из этой лаборатории вырос знаменитый
Физико-математический институт, где физики и математики были
вместе. Туда вошла еще и лаборатория, которой руководил
академик П.П. Лазарев, и небольшое подразделение по геофизике.
Логика научного развития всегда дифференцирует науки, и
Физико-математический институт разделился на два —
знаменитые ФИАН и МИАН. Так что мы, можно сказать, братья.
Исторически сложилось, что ФИАН и МИАН — одни из
системообразующих институтов в области физических наук и в
области математики. Физический институт потом разросся и
превратился в огромный по академическим масштабам
многопрофильный институт, а Математический институт остался
небольшим: как было в советское время около 100 научных
сотрудников, так и сейчас примерно столько же. При этом в
разное время от него отпочковались несколько наших выдающихся
институтов — это Вычислительный центр РАН, который сейчас носит
имя А.А. Дородницына, Институт прикладной математики им.
М.В. Келдыша и Институт проблем механики им. А.Ю. Ишлинского — в
итоге он тоже был связан с Математическим институтом.

С самого основания в МИАН всегда был отдел механики, просто
по-разному назывался. Первым заведующим этого отдела был академик
Н.Е. Кочин, выдающийся ученый, который много сделал для развития
теории движения сжимаемой жидкости, сжимаемых сред и, в
частности, динамики атмосферы. Те, кто сейчас занимается
этой наукой, почитают его как классика.

— Хорошо известен Ленинградский физикотехнический институт.
Главное здание увешано почетными досками Героев Социалистического
Труда. Известен и ФИАН благодаря своим нобелевским
лауреатам. Но ведь многое начиналось именно с Математического
института, верно? Разве есть направления в науке, в которых
не участвовали сотрудники МИАН?

— Вы совершенно правы. Действительно, у нас работали такие
выдающиеся физики, как академики В.А. Фок и Я.Б.  Зельдович.
Была создана лаборатория, где были сосредоточены на первых порах
теоретики, которые занимались  проблемами создания ядерного
оружия. Я.Б. Зельдович — трижды Герой Социалистического Труда,
М.В. Келдыш тоже трижды был удостоен этого звания. Келдыш,
можно сказать, родился и вырос в Математическом институте.
Он здесь окончил
аспирантуру, работал в отделе теории функций, занимался
комплексным анализом, теорией приближения. Потом И.М. Виноградов
рекомендовал его на работу в ЦАГИ для того, чтобы
разобраться с проблемами флаттера и шимми. М.В. Келдыш
очень многое сделал для авиации, его работы стали классикой. У
него была способность разобраться не только в абстрактных
математических проблемах, но и в трудных практических задачах.
Я помню академика Л.И. Седова, который возглавлял в
Математическом институте отдел механики. Он нам в Московском
университете читал лекции по механике сплошных сред. Седов и
Келдыш были друзьями по жизни, они вместе работали в
ЦАГИ, правда, немножко над разными вопросами. Л.И. Седов больше
занимался гидродинамикой и вопросами глиссирования — судов и
изделий на подводных крыльях. Он решил задачу о точечном
взрыве, модельную задачу о взрыве заряда в атмосфере, там было
рассчитано, как пойдет ударная волна, каковы будут перепады
давлений, температуры. Так получилось, что в конце его жизни
у нас было много бесед, он рассказывал о своей жизни, о том,
что военные поначалу с большим недоверием отнеслись к его
формулам. Во время одного из натурных экспериментов (мы знаем,
были взрывы в атмосфере) на определенных расстояниях были
расставлены датчики, и предсказанные Л.И. Седовым результаты
полностью совпали с реальными. С тех пор военные поверили в силу
математики.

Это было то поколение ученых, которое занималось очень
многими сложнейшими вопросами. Возьмем И.М. Виноградова — это
чистый математик. У него была одна страсть — теория
чисел, аналитическая теория чисел, где он достиг очень
многого в развитии некоторых идей, восходящих еще к Эйлеру.
У нас одно время директором института был Н.Н. Боголюбов, совсем
другой по своим увлечениям человек. Он начинал как
чистый математик вместе со своим учителем Н.М. Крыловым. Они
написали сначала несколько работ по, как бы сейчас сказали,
абстрактной теории динамических систем, потом перешли в теорию
колебаний, к методам усреднения — это уже ближе к практике.
Потом Н.Н. Боголюбов переключился на вопросы теоретической
физики, и его блестящие работы по сверхпроводимости и другие
снискали ему и нашей науке мировую известность и славу.
Жаль, что мировое научное сообщество не вполне адекватно
оценило его достижения — его и некоторых других наших
коллег. За свои работы по сверхпроводимости он вполне
заслуживал Нобелевской премии.

— К счастью, мы ценим ученых вовсе не потому, дали им премию или
нет. Слишком многие получали ее незаслуженно, особенно по
литературе…

— Согласен, это мало бы прибавило к его репутации, к его славе.
Может быть, интересно будет узнать, что в разное время у нас в
Математическом институте работало в общей сложности 30
Героев Социалистического Труда, при этом ровно половина были
удостоены этого звания, непосредственно когда они работали в
нашем институте.

— Я не удивлен, потому что развитие космонавтики, ракетной
техники, ядерной физики во второй половине ХХ в. связано
именно с МИАН.

— Все правильно. Я могу назвать еще одно имя, которое как
раз в связи с тем, что вы сказали, очень уместно вспомнить,
— это Л.С. Понтрягин, который начинал как чистый математик,
геометр, тополог, занимался алгебраической топологией,
прославился в этой сфере. Он в своих воспоминаниях объясняет, что
много думал над тем, какую пользу он может принести стране,
ведь более полезно заниматься некоторыми прикладными вопросами.
Он увлекся этими мыслями и вначале
переключился на теорию колебаний, написав несколько классических
работ по решениям дифференциальных уравнений с малым
параметром при старших производных, предельные
циклы, асимптотики и т.д., в радиотехнике это
важные моменты. Потом он занялся проблемами управления — и
вместе со своими учениками, которые впоследствии стали
академиками, Е.Ф. Мищенко, Р.В. Гамкрелидзе и другими,
создал современную математическую теорию оптимальных
процессов, в основе которой лежит то, что во всем мире
принято называть «принцип максимума Понтрягина». Это рабочий
инструмент в очень многих практических делах, в космонавтике он
играет колоссальную роль, поскольку там постоянно решают
оптимизационные задачи.

— Скажите, а почему математики так мало вмешиваются в
современную экономику в России?

— Хороший вопрос. У нас есть сотрудники, мои коллеги,
которые занимаются близкими вопросами, я имею в виду финансовую
математику, математические вопросы теории страхования и
т.д. В первую очередь надо назвать академика А.Н. Ширяева,
он ученик А.Н. Колмогорова и всю жизнь занимался вероятностными
задачами, математической статистикой. И в качестве развития
применения этих идей к динамике финансовых рынков возникло
то, что сейчас принято называть финансовой математикой. Это
действительно одна из ветвей современной математики, и у нее
свои задачи, свои методы, свои подходы, свои приложения. У
нас в Математическом институте в 1990-х гг. был создан
ситуационный центр, и он работал в то время, когда в
современном понимании страхового дела у нас России не было. И
снова в первую очередь я назову А.Н. Ширяева, который был
первым президентом Российского общества страховщиков.
Сейчас этими же вопросами занимается академик Б.С. Кашин,
известный своими яркими выступлениями в бытность депутатом в
Государственной думе. Известен и его устойчивый интерес к
экономическим вопросам. Поэтому какое-то отношение к
экономике у МИАН есть до сих пор.

— У вас есть различные теории, модели, они создаются в
академии, в институте, вы их рекомендуете, почему же они не
используются? В то же время ваши сотрудники и те, которых
вы готовите, уходят в бизнес и там процветают, и я знаю
олигархов, которые вышли из математической среды. Получается
парадоксальная вещь: вы как академия наук, как мозги нации
рекомендуете, а государству ваши идеи не нужны?

— Вы правильно ставите этот вопрос. Вся проблема заключается в
невостребованности науки и современных технологических
решений, которые имеют только перспективное значение для
современной экономики, в том числе для управления валютными и
финансовыми рынками. Объяснение, видимо, такое: на этом
этапе развития нашей экономики с практической точки зрения проще
приобрести это все за рубежом. Да, так проще и быстрее, но
если есть большие деньги. Потом начинается зависимость от
западных технологических решений, и ни к чему хорошему это в
итоге не приводит.
Сейчас обострившаяся ситуация в связи с санкционными
ограничениями дает нам наглядный пример. Я говорю не только о
математике и ее приложениях, я говорю в целом, это и физика, и
химия, и биология, то есть любая область, которая граничит и
сопряжена с генерацией новых технологий.

— Я знаю, что вы всю жизнь работаете в Математическом институте и
12 лет были его директором. Насколько мне известно, вы
регулярно получали заказы от государства на те или
иные крупные глобальные работы. Сейчас вы получаете такие
заказы?

— Могу сказать так: некоторые работы, связанные с теорией
информации, с информационными технологиями, мы продолжаем,
однако они уже не имеют того масштаба, как раньше. Но все
же наш институт теоретический, а потому в первую
очередь наша задача состоит в том, чтобы обеспечить по
возможности высокий уровень исследований по всему спектру
современной математики.
Имея в своем распоряжении чуть больше 100 человек, эту задачу в
полной мере решить, пожалуй, не представляется возможным, но
и цель немного иная, а именно — иметь компетенции и понимание
всей современной математики в целом. Эту
основную задачу наш институт вполне достойно выполняет. При этом
жизнь и развитие науки и технологий рождают новые проблемы,
новые вызовы. Если брать те же самые
информационные технологии, то как раз математики (к
сожалению,
не отечественные) придумали квантовые вычисления, квантовую
теорию информации, высказали идею квантовых компьютеров. Это
направление, которое сулит революционные изменения в данной
сфере.

— Как это было в квантовой физике?

— Да. Что касается квантовой теории информации, то здесь
Математический институт — один из лидеров, как это ни
удивительно на первый взгляд. У нас в отделе теории
вероятности и математической статистики работает пусть небольшая,
но очень продвинутая группа исследователей во главе с
членом-корреспондентом РАН А.С. Холево, одним из мировых лидеров
в этом направлении. Кстати, недавно за выдающиеся
результаты по квантовой теории информации ему была
присуждена очень престижная международная премия Клода Шеннона.
Как бывший директор я понимал, что здесь надо делать следующие
шаги, и мы создали небольшую лабораторию (всего четыре
сотрудника) по математическим проблемам
квантовых технологий: это квантовая теория информации, но больше
даже круг вопросов, связанных с созданием квантового компьютера.
Лабораторию возглавляет А.Н. Печень, который окончил физический
факультет МГУ, а потом работал в Принстонском университете в
США. Вернулся в Россию, к нам в институт, очень
талантливый молодой человек. Он какое-то время был
ученым секретарем нашего института, защитил докторскую
диссертацию, что говорит о его организованности и о его
возможностях. Эти ребята активно работают во взаимодействии
с Российским квантовым центром. То есть мы стремимся не
только отслеживать состояние чисто математических
абстрактных теорий, но и по возможности иметь широкие
компетенции.

— Один из физиков, демонстрируя аудитории мобильный телефон,
сказал: «Трудно даже представить, как сюда все
помещается!» До каких размеров вы хотите довести
подобные бытовые вещи с новыми квантовыми технологиями? Есть
ли предел?

— Это очень важный вопрос для нашего научного сообщества и,
пожалуй, в большей степени технологического сообщества: состояние
дел российской микроэлектроники. Сейчас вопросы, связанные с
созданием мобильных телефонов, не могут быть решены только в
одной стране, есть разделение труда, и это нормально. Но
существуют совершенно необходимые вещи.
Вопрос миниатюризации чрезвычайно важен, так как идет
гонка, чтобы делать все мельче и с большими возможностями. Здесь
я уже говорю не столько про наш институт, сколько про его
«окрестности». Есть интересные разработки, которые пока
на определенном теоретическом уровне показывают принципиальную
возможность использования голографии для уменьшения размеров
масок, с помощью которых делаются элементы микроэлектроники.

— Это состояние искусственного мира, параллельного мира, так же
ведь?

— Верно. Правда, это уводит нас от темы Математического института
как такового, это скорее область наших коллег, которые
работают в Институте прикладной математики и подобных институтах,
которые отпочковались от нас. Наша же основная задача и
сфера ответственности — это математика, ее современное
состояние, чтобы мы могли все это понимать и творчески развивать.
Кстати, здесь мы себя не отделяем от Санкт-Петербургского
отделения Математического института, который когда-то был
нашим филиалом. Там работал Л.В. Канторович, потом этот филиал
получил самостоятельность, но мы всегда вместе.

— Там ведь работал Г.Я. Перельман?

— Прежде всего там работал Л.Д. Фаддеев, наш великий
математик и теоретический физик. Чтобы было понятно в деталях,
как взаимодействуем: мы каждый год в конце декабря проводим
совместную научную сессию то в Москве, то в Санкт-
Петербурге. Всегда приятно, когда на этих конференциях
выступают молодые люди — как с нашей стороны, так и со
стороны наших коллег.

— А сейчас я задам несколько странных вопросов. Математика — это
игра ума?

— Хороший вопрос. С одной стороны, мы можем, если следовать
аксиоматическому подходу в обосновании математики, придумывать
любые системы аксиом, развивать их в теории и смотреть,
что из этого получится.

— Это абстрактные вещи.

— Да, абстрактные вещи. Этот путь возможен, но по нему никто
не идет. Уже отфильтровались основные математические
структуры, которые неким генетическим образом связаны с
внешним окружающим нас миром и отражают его основные
закономерности. Можно пытаться рассуждать о том, что
математика — это игра ума, с другой же стороны, многие наши
выдающиеся математики, наши предшественники всерьез настаивали на
другой точке зрения: математические истины — не плод нашего
воображения, они существуют и всегда существовали, и будут
существовать независимо от человека. Мы их открываем, так
же как физики свои элементарные частицы или как биологи
редкие виды бабочек.

— То есть существует нечто великое под названием «математика», мы
просто вникаем в это?

— Да, и у нас есть возможность познавать этот мир,
совершенствуя наши познания и расширяя их.

— Но вы говорите о бесконечной сфере. Мне сказали, что вы
единственный человек, который знает, что такое бесконечность.

— Можно говорить, что это игра ума, и, наверное, в таком
утверждении много правды. Но можно придерживаться и другой точки
зрения — она мне больше нравится. Однажды Леопольд Кронекер,
знаменитый немецкий математик, современник Карла Вейерштрасса,
сказал: «Бог создал натуральные числа, все остальное — дело рук
человеческих». В том смысле, что
последовательность натуральных чисел — это индукция: 1, 2,
3, 4…а индукция означает: к тому, что у нас есть, мы можем
сделать еще один такой же шаг, и так до бесконечности. Потом мы
говорим, что хорошо бы иметь ноль, затем отрицательные
числа, целые числа, рациональные числа, потом говорим, что
еще есть комплексные числа и т.д., — это и есть логика
развития нашей науки. Тут возникают все математические структуры.
Дальше строится здание той самой конкретной математики,
которая всем нужна. Это совершенно удивительное понимание нашей
науки.

— Теперь я понял, почему математика красивая. Потому что она
позволяет представить бесконечность, точнее — все
многообразие бесконечности. У меня создается впечатление,
что есть две науки, и вы яркий представитель этих
двух наук. Первая наука — это Математический институт им.
В.А. Стеклова, а вторая — Сколково.

— Да, я в научно-консультационном совете Сколкова. Это интересный
проект, и Ж.И. Алферов пригласил меня участвовать в нем с самого
начала. Самая идея Сколкова, конкретного проекта, связана с
развитием пяти важнейших направлений
технологии — энергетики, медицины, ядерной энергетики,
моделирования, суперкомпьютеров.
Что касается медицины, в первую очередь это создание новых
лекарственных препаратов. Космос, дальняя связь. Я почти все
перечислил. Математикам там остаются информационные технологии, и
я как раз состою в этой секции. Я бы сказал
так: если мы говорим о математике, как ее понимают в
Математическом институте, то это не совсем то, что нужно
Сколкову как проекту. Там нужно генерировать новые компании,
которые будут развиваться, давать некий продукт, потом будут
смотреть, сколько вложено, какова отдача, сколько создано
высокотехнологичных рабочих мест. Все это хорошие и
правильные идеи, но только они относятся к той сфере, которая
касается некоторых приложений математики. Рядом со Сколковом
есть еще так называемый Сколтех — это для нас
ближе, это высшее учебное заведение, где подготовка нацелена
в первую очередь на будущих менеджеров. Там математика
преподается, но творчески не развивается так, как нам хотелось
бы.

— Может быть, Сколтех поможет ребятам из глубинки, и они
пойдут по той же дорожке к вершинам науки. Вы же из
деревни на Рязанщине, как вы влюбились в математику?

— Уже теперь я и сам невольно вспоминаю свою жизнь
фрагментами — и удивляюсь, как сложились обстоятельства,
что
я стал заниматься научными исследованиями, причем
абстрактными?
Я до восьмого класса особо этим не интересовался, скажу
откровенно. Меня больше привлекал спорт, а потом как-то
выяснилось, когда начали решать более сложные
задачи, что у меня они получаются, а у моих
­сверстников не очень. Тут я подумал: «Может быть,
что-то в этом есть?» Я считаю, мне в жизни повезло,
что увидел объявление «Московское высшее техническое училище
им. Н.Э. Баумана объявляет набор в свою физико-математическую
школу» как раз после восьмого класса. Там было вечернее
обучение. Я со своими приятелями поехал на собеседование и даже
получил не пятерку, а четверку, но этого было достаточно,
чтобы туда поступить.
Вначале было тяжело, мне казалось, что это выше моих
возможностей, что я мало чего понимаю, потому что преподавание
шло на другом уровне. Там читали лекции, были семинары, а не
уроки. Никто никого не спрашивал так, как в школе. Я забросил бы
это дело, как ребята, с которыми я поступил, — они быстро сошли с
дистанции. Потом я подружился с теми, кто остался.
Выяснилось, что они тоже ничего не понимают. И сразу же
стало намного легче. Постепенно втянулся в учебу, мне все
стало нравиться. Думал, физикой буду заниматься, поскольку это
более практичная и понятная вещь. Потом так получилось, что во
время выпускных экзаменов я один из всего четырех выпускников
получил все пятерки. Я мечтал поступить учиться в МГТУ им. Н.Э.
Баумана, поскольку мне все было там понятно, я знал, где
это находится, как туда ехать, кто там преподает
— молодые преподаватели и аспиранты оттуда вели у нас
занятия. Я знал, что потом пойду на кафедру К-5 (там все
зашифровано), потому что там работали мои любимые
преподаватели… Экзамены были в августе, а в МГУ и Физтехе
— в июле. Мне ребята сказали, что в МГУ есть мехмат и там
тоже есть кафедра теории упругости. Мы с моим приятелем
решили попробовать поступить в МГУ. Руководство школы поставило
вопрос перед директором МГТУ: «Давайте этих четверых примем
без экзаменов». Он говорит: «Нет, не положено, ребята
способные, они и так поступят». Кстати сказать, никто в МГТУ из
нас и не поступал — трое поступили в МГУ, один в Физтех. И
вот я оказался на мехмате.

— По стране был разбросана своеобразная сеть, которая
вылавливала таланты, и эта система работала весьма 
эффективно…

— Наука тогда стояла в нашем обществе высоко, ее уважали, и
в частности благодаря выдающимся успехам в космонавтике, в
атомной энергетике. Реализация этих двух масштабнейших
проектов производила на всех колоссальное
впечатление. Ученых уважали.

— Вы знаете, у кого была самая высокая зарплата в Советском
Союзе?

— Мне говорили, что у президента Академии
наук СССР.

— Я спрашивал об этом М.В. Келдыша. Оказывается, он получал в два
раза больше, чем председатель Совета Министров.

— Давайте трезво посмотрим на то время: закончилась война,
тяжелейшие времена, железный занавес, купить на Западе ничего
нельзя, да никто и не продаст что-либо стоящее.

— Можно только украсть…

— Это если повезет. На кого и на что надеяться? Только на
себя и на ученых, которые есть. Вот они и решили все эти
задачи в труднейших условиях.

— Даже то, что казалось невозможным!

— Это удивительно и поразительно! И мало того что они решили
насущные задачи, они вырвались вперед по многим
принципиальным направлениям. Вспомним лазеры, например.
Нобелевские премии по физике и химии были получены в те великие
времена.

— Была еще одна прекрасная фраза, и я слышал ее в этом кабинете.
М.В. Келдыш сказал: «Мы работали от гимна до гимна».

— Это очень верно: ученому свойственно работать постоянно, когда
есть тема, есть одержимость и хочется понять пределы своих
возможностей, а если это еще подкреплено тем, что
проблема очень важна для страны, то энергия многократно
увеличивается.

— Я знаю, если ученый говорит: «Это нужно не мне, это нужно
народу, стране», — вопрос будет решен.

— Согласен. Действительно, не хватает нам таких ощущений и такого
положения дел. Когда мы выброшены в рыночную стихию, ученым
самим очень трудно адаптироваться в новых
условиях. Только единицы могут создать свой бизнес. Но
настоящему ученому это неинтересно, ему хочется решить
задачу, которую до него никто не решал и которая связана с
прогрессом, с чем-то принципиально новым для человечества, для
страны. Такие слова надо говорить и не стесняться их,
тогда, быть может, люди смогут лучше понять психологию
ученого… Возвращаясь к нашему институту, хочу подчеркнуть,
что мы свою ответственность понимаем и, как мне
представляется, вполне соответствуем нынешнему времени. Самое
трудное
сейчас — найти молодых людей, которые мотивированы и хотят
заниматься наукой. Есть проблемы достойной заработной платы,
жилья. Это зачастую подвигает многих пробовать себя за границей,
где все эти бытовые вопросы решаются
существенно проще. К счастью, нам удается сохранять коллектив,
подтягивать прекрасную молодежь, По-моему, достаточно сказать,
что у нас, несмотря на то что институт небольшой, три
лауреата президентской премии для молодых ученых.

— Если перед институтом, перед вашим коллективом поставить
неразрешимую задачу, вы ее разрешите?

— Я думаю, да.